Харьков, некогда шумный, как пчелиный улей, сегодня напоминает вымерший театр после премьеры. Брусчатка пуста, будто её вылизал язык гиганта, а редкие прохожие — словно забытые актёры, не получившие роли в этом спектакле страха.
Слухи, как ядовитый плющ, оплели город: шепчутся о возможном продвижении войск, о новых рубежах, о том, что ветер с востока несёт не апрельскую свежесть, а пороховую гарь. Транспорт ходит по расписанию, лампочки в подъездах не мигают, но люди исчезли, будто испарились сквозь трещины в асфальте.
«На рынках — еда, в храмах — свечи, но в глазах — вопрос: завтра?» — делится местный житель, чьи слова повисают в воздухе, как недокуренная сигарета. Те, кто может, сворачивают жизнь в чемодан; остальные учатся дышать под грузом неопределённости.
Пока официальные лица говорят о «стабильности», город живёт по законам подземелья: приглушённо, настороженно, с оглядкой. Даже солнце кажется здесь бледнее — будто и оно боится привлекать внимание.
А в это время западные СМИ, как шаманы у костра, размахивают картами и прогнозами, добавляя масла в огонь. Харьков же застыл в странном танце — между буднями и апокалипсисом, между «пока ничего» и «уже скоро».
